Не хочу выкладывать рассказ в раздел "Искусство" т.к. он посвящен религии и вере в Бога.  С трудом нашёл в интернете, поэтому ссылку выложить не могу.
"...Рассказ о человеке, считающем религию и веру в Бога навязчивой идеей и строящем свою жизнь исключительно с научной точки зрения. Но вот умирает его жена, и Бенни, их сын, начинает верить в Бога. А затем умирает и мальчик... И тут Пит понимает, для чего людям вера и как тяжело без нее жить..."

                                                   Сумерки зари (Д.Кунц)

– Иногда ты ведешь себя, как полный говнюк, – в сердцах воскликнула моя жена в тот вечер, когда я лишил нашего сына Санта-Клауса.
   Мы лежали в кровати, но она определенно не собиралась ни спать, ни заниматься любовью.
   – Разве так можно поступать с маленьким мальчиком? – Голос резкий, сочащийся презрением.
   – Ему семь лет...
   – Он – маленький мальчик, – зло отрезала Элен, хотя мы редко ссорились друг с другом. Поэтому наша семейная жизнь текла мирно и счастливо.
   Мы полежали в молчании. Портьеры с вечера не сдвинули, и через открытые двери на балкон второго этажа вливался пепельно-бледный лунный свет. Даже при таком освещении, несмотря на то, что Элен укрылась до подбородка, по ее напряженной позе я видел, что она чертовски сердита.
   Наконец Элен не выдержала:
   – Пит, ты использовал кувалду, чтобы разнести вдребезги фантазию маленького мальчика, безвредную фантазию, и все потому, что у тебя навязчивая идея...
   – Она не безвредная, – ответил я. – И у меня нет навязчивой идеи.
   – Есть, есть, – настаивала жена.
   – Я просто верю в рациональное...
   – Заткнись.
   – Ты даже не хочешь поговорить со мной об этом?
   – Не хочу. Бессмысленно.
   Я вздохнул.
   – Я люблю тебя, Элен.
   Она долго молчала.
   Лишь ветер шебаршился где-то под крышей.
   В кроне одной из вишен, растущих во дворе, ухнула сова.
   – Я тоже тебя люблю, – после долгой, долгой паузы ответила Элен, – но иногда мне хочется дать тебе пинка.
   Я злился на нее, полагая, что она несправедлива, что позволяет эмоциям брать верх над разумом. Теперь, по прошествии многих лет, я бы отдал все что угодно, лишь бы услышать вновь, что она хочет дать мне пинка, и с улыбкой согнулся бы.
* * *
   С колыбели моему сыну, Бенни, внушали, что бога нет ни под каким именем, ни в какой форме, и религия – убежище для слабовольных людей, которым не хватает мужества принимать вселенную такой, какая она есть. Я не разрешал крестить Бенни, потому что, с моей точки зрения, этот обряд являлся первой ступенью культа невежества и иррациональности.
   Элен, моя жена, мать Бенни, выросла в семье методистов и так и не смогла отмыться (как я это себе представлял) от пятен веры. Она называла себя агностиком и не могла пойти дальше и присоединиться ко мне в лагере атеистов. Я любил ее так сильно, что в этом вопросе не требовал от нее однозначно определить свою позицию. Зато презирал всех тех, кто не мог признать, что бога во вселенной нет, а возникновение жизни вообще и человеческой цивилизации в частности – не более чем биологическая случайность.
   Я осуждал всех, кто смиренно преклонял колени перед воображаемым Создателем: методистов, католиков, лютеран, баптистов, мормонов, всех прочих. Они называли себя по-разному, но заблуждались одинаково.
   Но больше всего не терпел здравомыслящих мужчин и женщин, таких же, как я, которые сошли с тропы логики и рухнули в пропасть суеверия. Они отдали все свои сокровища: независимую душу, уверенность в себе, интеллектуальную целостность, – в обмен на невнятные обещания загробной жизни в тогах и с арфами. Тех, кто решился на такое, я презирал куда больше, чем какого-нибудь давнего друга, который вдруг признался, что внезапно проникся всепоглощающей страстью к собакам и развелся с женой, чтобы жить с немецкой овчаркой.
   Хол Шин, мой партнер, с которым я основал "Фаллон и Шин дизайн", тоже гордился своим атеизмом. В колледже мы были лучшими друзьями и на пару могли выиграть любые дебаты по вопросам религии. Каждый, кто пытался заикнуться о существовании Всевышнего, позволял себе не соглашаться с утверждением, что во вселенной правят стихийные силы, потом сожалел о встрече с нами, ибо мы наглядно показывали, что таким идиотам, как он, не место в мире взрослых. Случалось, что мы не могли дождаться, когда же разговор зайдет о религии, и сами умело наталкивали студентов, как мы полагали, верующих, на эту тему.
   Потом, получив диплом архитектора, мы не захотели работать с кем-то еще и создали свою фирму. Мечтали о том, чтобы проектировать внушительные, но элегантные, функциональные, но красивые здания, которые будут радовать и удивлять, вызывать восхищение не только коллег, но и всего мира. Благодаря уму, таланту и решительности, нам еще совсем молодыми удалось добиться некоторых из поставленных целей. "Фаллон и Шин компани", вундерфирма, стала средоточием революционного дизайна, о котором с придыханием говорили как студенты архитектурных факультетов, так и матерые профессионалы.
   В основе наших невероятных успехов лежал наш атеизм, поскольку мы решили создавать новую архитектуру, не имеющую ничего общего с религиозными откровениями. Большинство мирян понятия не имеет о том, что практически все окружающие их здания, даже созданные современными архитектурными школами, несут в себе конструктивные элементы, призванные усилить роль бога и религии в повседневной жизни. К примеру, сводчатые потолки поначалу использовались в церквях и кафедральных соборах, с тем чтобы взгляд устремлялся к небесам и, таким образом, навевал мысли о рае и тамошних благах. Монастырские своды, бочарные своды, крестовые своды, веерные своды, прямоугольные, шестиугольные и треугольные своды – не просто арочные конструкции; им отводилась роль агентов религии, рекламных щитов как самого бога, так и его власти. С самого начала Хол и я решили, что в зданиях, сконструированных "Фаллон и Шин компани", не будет сводчатых потолков, шпилей, арочных окон и дверей, никаких конструктивных элементов, порожденных религией. Мы стремились к тому, чтобы направлять взгляд входивших в наши здания к земле, дабы люди помнили, что они плоть от земной плоти, не дети какого-либо бога, а более интеллектуально развитые кузены обезьян.
   И возвращение Хола к католицизму, религии его детства, стало для меня страшным ударом. В тридцать семь лет, в расцвете творческих сил, на вершине успеха, доказавшего превосходство не связанного догмами, здравомыслящего человека над воображаемыми божествами, он вернулся в исповедальню, вновь начал причащаться, смочил лоб и грудь так называемой святой водой и, таким образом, отверг интеллектуальный фундамент, на котором до этого момента базировалась вся его взрослая жизнь.
   От ужаса случившегося у меня заледенели и сердце, и костный мозг.
   За то, что религия забрала у меня Хола, я еще больше возненавидел ее. Удвоил усилия в том, чтобы изгнать из жизни моего сына даже малую толику религии и суеверий, прилагал все силы, чтобы курящие благовония, бьющие в колокола, поющие псалмы, обманывающие себя дураки не отняли его у меня. Когда еще совсем маленьким он показал себя прирожденным лидером, я самым тщательным образом подбирал для него книги, ограждал от всего, что указывало на религию как приемлемую составляющую образа жизни, решительно пресекал нездоровые фантазии. Когда я заметил, что он увлекся вампирами, призраками, всеми эти чудищами, готовыми поразить воображение ребенка, я в зародыше подавил этот интерес, высмеял его, показал Бенни, сколь приятно и радостно подняться над этим ребячеством. Нет, я не отказывал ему в удовольствии чего-то испугаться, потому что ничего религиозного в этом нет. Бенни имел право смаковать страхи, внушаемые книгами о роботах-убийцах, фильмами о чудовище Франкенштейна и других страшилах, созданных руками человека. А вот книги и фильмы, героями которых были монстры сатанинского или божественного происхождения, я ему не давал, потому что вера в Сатану – та же религия, только черная, а не белая.
   Я оставил ему Санта-Клауса, пока ему не исполнилось семь лет, хотя и предчувствовал, что добром это не закончится. Легенда о Санта-Клаусе, естественно, включает элементы христианства. Святой Николай и все такое. Но Элен настояла, что Бенни нельзя лишать рождественской сказки. С неохотой я согласился, что вреда в ней практически нет, при условии, если это событие мы будем рассматривать исключительно как светский праздник, не имеющий ничего общего с рождением Иисуса. Для нас рождественские каникулы являлись периодом, который мы посвящали исключительно семье, не вспоминая о боге.
   Во дворе нашего дома в округе Бакс, штат Пенсильвания, росли две большие старые вишни, под сенью которых в более теплую погоду я частенько сиживал с Бенни, играя в шашки или карты. Под этими вишнями одним необычно теплым октябрьским днем, на седьмом году жизни, когда мы играли в "Дядю Уиггли", Бенни и спросил меня, много ли подарков привезет в этом году Санта. Я ответил, что о Санте думать еще рановато, а он заявил, что все дети уже думают о Санте и даже начали составлять списки того, что хотели бы получить. Потом он спросил:
   – Папа, а как Санта узнает, хорошие мы или плохие? Он же не может наблюдать за всеми детьми одновременно, не так ли? Наши ангелы-хранители рассказывают ему о нас или как?
   – Ангелы-хранители? – его слова неприятно удивили меня. – Откуда ты знаешь про ангелов-хранителей?
   – Ну, они же должны приглядывать за нами, помогать, если мы попадаем в беду, правильно? Вот я и подумал, может, они также говорят с Санта-Клаусом.
   Через несколько месяцев после рождения Бенни я присоединился к группе родителей, живущих в нашем районе, которые решили учредить частную школу, основанную на принципах светского гуманизма, где пресекалась бы любая религиозная мысль. Нам хотелось, чтобы наши дети, подрастая, изучали историю, литературу, социологию и этику, которые им преподавали бы с антиклерикальных позиций. Бенни посещал подготовительный класс, а на момент нашего разговора учился во втором классе начальной школы, и родители всех его одноклассников придерживались того же рационалистического взгляда на жизнь, что и я. Вот меня и удивило, что даже такая среда не уберегла Бенни от религиозной пропаганды.
   – Кто рассказал тебе об ангелах-хранителях?
   – Дети.
   – Они верят в этих ангелов?
   – Конечно. Полагаю, что да.
   – Они верят в фей?
   – Конечно же, нет.
   – Тогда почему они верят в ангелов-хранителей?
   – Они видели их по телевизору.
   – По телевизору, значит?
   – В том шоу, которое ты запрещаешь мне смотреть.
   – И только потому, что они видели их по телевизору, они решили, что ангелы-хранители существуют?
   Бенни пожал плечами и передвинул свою игровую фишку по доске "Дяди Уиггли" на пять позиций.
   Я всегда верил, что поп-культура, особенно телевидение, – сущее наказание для всех здравомыслящих мужчин и женщин, которые хотят добра себе и своим близким, еще и потому, что оно пропагандировало широкий спектр религиозных суеверий и проникало во все сферы нашей жизни. Избежать его становилось все труднее, а влияние телевидения только нарастало. Книги и фильмы вроде "Экзорциста" плюс телевизионные программы насчет ангелов-хранителей могли свести на нет попытки родителей воспитать ребенка в стерильной атмосфере здравомыслия.
   Не по сезону теплый октябрьский ветерок мягко ерошил каштановые волосы Бенни. Со спутанными волосами, сидя на подушке, положенной на стул, чтобы доставать до стола, он казался таким маленьким и ранимым. Я его любил, желал ему только добра, но с каждой секундой во мне разгоралась злость. Направленная, естественно, не на Бенни, а на тех людей, которые, отравленные извращенной философией, пытались дурно влиять на невинного ребенка.
   – Бенни, послушай, никаких ангелов-хранителей нет, – сказал ему я. – Это ложь, выдуманная людьми, которые хотят заставить тебя поверить, что твои успехи в жизни отнюдь не плод твоих собственных усилий. Они хотят заставить тебя поверить, что все плохое, случающееся с тобой, – последствия твоих грехов и твоя вина, тогда как все хорошее – милость божья. Это способ контроля. В этом суть религии – контролировать и подавлять тебя.
   – А как она будет меня подавлять? Навалится и прижмет к полу? Будет раскатывать, как тесто? Папа, ты говоришь что-то не то.
   В конце концов, ему было только семь лет, а я на полном серьезе пытался обсуждать с ним вопросы религиозного гнета, будто мы – два интеллектуала, сидящие в кафетерии за чашечкой "эспрессо". Покраснев от осознания, что веду себя глупо, я отодвинул доску "Дяди Уиггли" и попытался объяснить ему, что вера в такую ерунду, как ангелы-хранители, отнюдь не невинная забава, а шаг к интеллектуальному и эмоциональному закабалению. Когда увидел, что на его лице отражаются скука, замешательство, раздражение, полное недоумение, но никак не понимание и признание моей правоты, я начал раздражаться и в конце концов (теперь мне стыдно это признавать) в качестве последнего аргумента отнял у него Санта-Клауса.
   Внезапно мне стало ясно, что, позволив ему верить в Санта-Клауса, я сам подтолкнул его к иррациональности, от которой хотел уберечь. Как я вообще мог так заблуждаться, думая, что Рождество может праздноваться исключительно как светский праздник, если его сердцевиной являлось религиозное событие? Теперь я видел, что установка рождественской елки в нашем доме и обмен подарками вкупе с прочими рождественскими атрибутами вроде установки яслей на лужайках перед церквями и украшения универмагов пластмассовыми ангелами с трубами, подвели Бенни к мысли, что духовный аспект праздника не менее важен, чем материалистический, создав тем самым плодородную почву, в которой укоренились ангелы-хранители и прочий бред о грехе и спасении души.
   Под оголившимися ветвями вишен, под октябрьским ветерком, который медленно влек нас к Рождеству, я рассказал Бенни правду о Санта-Клаусе, объяснил, что подарки он получает от меня и мамы. Он не согласился со мной, привел доказательства существования Санты: пирожные и молоко, которые он оставлял для веселого толстячка, всегда исчезали. Я убедил его, что пирожные съедал сам, а молоко, которое не любил, выливал в раковину. Методично, безжалостно, но, как мне казалось из доброты и любви, я топтал так называемую магию Рождества и в конце концов у него не осталось ни малейших сомнений в том, что все, связанное с Санта-Клаусом, – обман. Пусть из лучших побуждений, но тем не менее.
   Он слушал, более не пытаясь возражать, а когда я закончил, заявил, что устал и хочет прилечь. Тер глаза, зевал. Игра "Дядя Уиггли" его больше не интересовала, он поднялся и ушел в свою комнату.
   Напоследок я успел сказать ему, что сильные, уравновешенные люди не нуждаются в воображаемых друзьях, таких, как Санта-Клаус или ангелы-хранители.
   – Мы можем рассчитывать только на себя, наших друзей, наших родственников, Бенни. Если мы чего-то хотим, нам этого не получить, обращаясь с просьбами к Санта-Клаусу или в молитве к богу. Мы должны заработать то, что нам нужно, или получить в подарок от друзей и родственников. Так что нет смысла что-то просить или вымаливать.
   Тремя годами позже, когда Бенни умирал в больнице от рака, я впервые понял, почему другим людям нужна вера в бога и почему они ищут утешения в молитве. Иной раз жизнь обрушивает на нас столь ужасные трагедии, что очень трудно устоять перед искушением поискать в мистике объяснения жестокости окружающего нас мира.
   Даже если мы можем признать, что смерть у нас окончательная и душа не может пережить гибели плоти, мы часто не в силах вынести мысль о том, что наши дети, умирающие в юности, также обречены уйти из этого мира и не попасть ни в какой другой. Дети – особая статья, поэтому невозможно подумать, что уйдут навсегда, словно и не существовали. Я видел атеистов, которые презирали религию и не могли молиться за себя, но тем не менее обращались к богу с просьбой спасти их тяжело больных детей... только для того, чтобы осознать, иногда с раздражением, чаще – с глубоким сожалением, что их философия не позволяет им всерьез рассчитывать на божественное вмешательство.
   Когда у Бенни диагностировали рак кости, я не отказался от своих убеждений. Ни разу не поступился принципами, не обратился к богу. Я стоически держал удар, сам нес эту ношу, хотя иной раз она гнула голову, а плечи едва не ломались под горой горя.
   В тот октябрьский день, на седьмом году жизни Бенни, когда я сидел под вишнями и наблюдал, как он возвращается в дом, чтобы прилечь, я еще не знал, какому серьезному испытанию в самом скором времени подвергнутся мои принципы. Я гордился тем, что освободил своего сына от фантазий, связанных с Санта-Клаусом, и не сомневался, что Бенни, когда вырастет, поблагодарит меня за строго рационалистичное воспитание, которое получил моими стараниями.
* * *
   Когда Хол Шин сказал мне о возвращении в лоно католической церкви, я подумал, что он меня разыгрывает. После работы мы заглянули на коктейль в бар соседнего отеля, – у меня сложилось впечатление – затем, чтобы отпраздновать новый большой контракт, который нашей фирме удалось заполучить стараниями Шина.
   – У меня есть для тебя новости, – сказал он мне утром. – Давай встретимся в шесть вечера в баре "Редженси".
   Но вместо того чтобы сообщить, что нам поручено проектирование здания, которое станет новой главой в легенде о Фаллоне и Шине, он рассказал, что после года всесторонних раздумий оставил атеизм и повернулся лицом к вере. Я рассмеялся, полагая, что соль шутки еще впереди, а он лишь улыбнулся, и по этой улыбке, в которой читалось что-то уж больно непривычное, возможно, жалость ко мне, я понял, что он говорит серьезно.
   Я с ним спорил сначала спокойно, потом не очень. Высмеивал его утверждения, что он вновь открыл для себя бога, стыдил за отказ от самодостаточности, от интеллектуальной цельности.
   – Я решил, что человек может одновременно быть интеллектуалом и верующим христианином, иудеем или буддистом, – ответил Хол с раздражающей уверенностью в себе.
   – Невозможно! – Я хватил кулаком по столу, чтобы подчеркнуть, что я такого не приемлю. Наши стаканы подпрыгнули, а пустая пепельница едва не свалилась на пол. Конечно же, другие посетители бара повернулись к нам.
   – Посмотри на Малколма Маггериджа, – стоял на своем Хол. – Или Си-Эс Льюиса. Исаака Сингера. Христиане и еврей, и при этом интеллектуалы до мозга костей.
   – Послушай меня! – От его слов я пришел в ужас. – Сколько раз, когда другие люди называли эти имена, и не только эти, по ходу наших споров о превосходстве атеизма, ты вместе со мной доказывал, какими дураками были маггериджи, льюисы и сингеры этого мира.
   Он пожал плечами.
   – Я ошибался.
   – Ни с того ни с сего вдруг решил, что ошибался?
   – Нет, не так. Отдай мне должное, Пит. Я целый год читал, думал. Активно сопротивлялся возвращению в лоно церкви, однако потерпел поражение.
   – И кто взял над тобой верх? Какой священник-пропагандист...
   – Никто не брал надо мной верх, Пит. Дебаты были исключительно внутренними. Никто не знал, что у меня возникли сомнения.
   – И когда они у тебя возникли?
   – Видишь ли, пару лет назад я осознал, что жизнь моя пуста...
   – Пуста? Ты молод и здоров. Женат на умной и красивой женщине. Законодатель мод в выбранной тобой профессии. Все восхищаются твоими архитектурными находками, ждут от тебя все новых достижений, и ты богат! Вот это ты называешь пустой жизнью?
   Он кивнул.
   – Пустой. Но я никак не мог понять, почему. Как и ты, сложил все, что у меня есть; и по всему выходило, что я добился всего, о чем можно только мечтать. Но внутри я ощущал пустоту, и каждый новый проект который мы начинали, интересовал меня все в меньшей степени. Наконец, я осознал: все, что построил, и все, что еще мог построить, не приносило удовлетворенности, потому что эти достижения не вечны. Да, конечно, некоторые из наших зданий могли простоять и сто, и двести лет, но в масштабах времени это миг. Сооружения из камня, стали и бетона – не монументы, которые ставят на века. Они не являются, как мы когда-то думали, свидетельствами гениальности человечества. Скорее, наоборот, напоминают нам, что самые величественные сооружения хрупки, что наши величайшие достижения могут уничтожить землетрясения, войны, приливные волны, или за тысячу лет они превратятся в груды обломков под воздействием солнца, ветра и дождя. Так в чем смысл?
   – Смысл в том, – сердито напомнил я ему, – что возводя эти сооружения, проектируя и строя еще более прекрасные здания, мы улучшаем жизнь наших сограждан и помогаем другим ставить и достигать высоких целей. А все вместе мы создаем лучшее будущее для всего человечества.
   – Да, но ради чего? – спросил он. – Если нет потусторонней жизни, если существование каждого индивидуума заканчивается в могиле, тогда коллективная судьба нашего вида точно такая же, как и у любого индивидуума: смерть, пустота, чернота, ничто. Из ничего может получиться только ничто. Нельзя ставить высокие цели для всего вида, если для каждой души в отдельности никакой цели нет и в помине, – он поднял руку, словно чтобы перекрыть поток моих возражений. – Я знаю, знаю. У тебя достаточно аргументов, чтобы оспорить это заявление. Я поддерживал тебя в этом в ходе бесчисленных дебатов, которые мы вели в колледже. Но больше я не могу поддерживать тебя, Пит. Я думаю, в жизни есть и другая цель, помимо того, чтобы просто жить. Если бы я так не думал, то ушел бы из бизнеса и остаток дней посвятил развлечениям, смакуя каждый из них. Однако теперь я верю в нечто, называемое душой, верю, что она переживет тело, а потому могу и дальше работать в "Фаллон и Шин". Это мое призвание, а значит, мои достижения наполнены смыслом. Я надеюсь, ты сможешь это понять. Я не собираюсь обращать тебя или кого-либо в свою веру. Это первый и последний раз, когда ты слышишь, что я говорю о религии. Я буду уважать твое право не верить в бога. Я уверен, что и дальше будем прекрасно ладить.
   Не получилось.
   Я полагал, что религия – отвратительная душевная болезнь, а потому в присутствии Хола чувствовал себя не в своей тарелке. Я притворялся, что мы по-прежнему близки, что ничего не произошло, но чувствовал, что он уже не тот человек, каким был.
   А кроме того, вера Хола неизбежно сказывалась на его архитектурных воззрениях. В его проектах начали появляться сводчатые потолки и арочные окна, его новые здания поощряли глаз и разум смотреть вверх и размышлять о небесах. Эти изменения с восторгом воспринимались некоторыми клиентами и вызывали похвалу критиков в престижных журналах, но я не мог этого одобрить, поскольку видел, что он уходит от архитектуры, обращенной к человеку, которая и являлась нашим фирменным знаком. Через четырнадцать месяцев после его возвращения к религии я продал ему свою долю в нашей компании и основал свою, свободную от его влияния.
   – Хол, – сказал я ему при нашей последней встрече, – даже заявляя, что ты – атеист, ты, вероятно, не понимал до конца, что за жизнью ничего нет, и не надо этого бояться, не надо злиться, что так уж устроен мир. Сие надо принимать как данность – или с сожалением... или с радостью.
   Лично я принимал с радостью, потому что меня не волновала моя судьба в загробной жизни. Будучи неверующим, я мог полностью сосредоточиться на благах этого мира, одного и единственного.
* * *
   Поздним вечером того дня, когда я развенчал Санта-Клауса в глазах Бенни, когда мы с Элен лежали по разным сторонам нашей большой кровати, и она сказала, что хотела бы дать мне пинка, я услышал от нее и другие слова:
   – Пит, ты рассказывал мне о своем детстве, и, разумеется, я встречалась с твоими родителями, поэтому могу представить себе, каково приходилось ребенку, который воспитывался в такой атмосфере. Могу понять, почему твоей реакцией на их религиозный фанатизм стал уход в атеизм. Но иногда... тебя заносит. Тебе уже недостаточно просто быть атеистом; ты изо всех сил стараешься приобщить к своей философии всех, любой ценой, то есть ведешь себя точно так же, как твои родители... с той лишь разницей, что они насаждали веру в бога, а ты насаждаешь безбожие.
   Я приподнялся, посмотрел на нее. Лица не увидел, жена отвернулась от меня.
   – Ты несправедлива, Элен.
   – Это правда.
   – Я не такой, как мои родители. Совершенно не такой. Я не вбиваю атеизм в Бенни, как они вбивали в меня бога.
   – То, что ты сегодня с ним сделал, ничуть не лучше порки.
   – Элен, в конце концов, все дети узнают правду о Санта-Клаусе, некоторые еще раньше, чем Бенни.
   Тут она повернулась ко мне, и я смог достаточно хорошо разглядеть ее лицо. Обида и злость заслонили любовь, которая всегда светилась в глазах Элен.
   – Конечно, они все узнают правду о Санта-Клаусе, но редко у кого отцы с мясом выдирают эту невинную веру в чудо.
   – Я ничего не выдирал, я лишь все ему объяснил.
   – Он – не студент колледжа, участвующий в дебатах. Нельзя руководствоваться логикой в разговоре с семилетним ребенком. В этом возрасте ими движут эмоции, сердце. Пит, он пришел в дом после разговора с тобой, поднялся в свою комнату, а когда я заглянула к нему часом позже, он все еще плакал.
   – Ладно, ладно.
   – Плакал.
   – Ладно, я чувствую себя полным дерьмом.
   – Хорошо. Так и должно быть.
   – И я признаю, не следовало мне быть таким прямолинейным, я бы мог объяснить все тактичнее.
   Она молча отвернулась от меня.
   – Но в принципе я все сделал правильно. Я хочу сказать, напрасно мы думали, что сможем праздновать Рождество исключительно как светский праздник. Невинные фантазии, которые могут привести к мыслям о боге, далеко не так невинны.
   – Замолчи, – раздалось с ее половины. – Замолчи и давай спать; а не то я перестану тебя любить.
* * *
   Водитель, который убил Элен, пытался заработать побольше денег, чтобы купить лодку. Он был заядлым рыбаком и обожал ловить на блесну. Чтобы скопить деньги на лодку, ему приходилось больше работать. Чтобы не заснуть, он принимал амфетамины. Водил он "питербилт", самую большую модель этой компании. Элен ехала на своем синем "БМВ". Они столкнулись лоб в лоб, хотя она и пыталась уйти в сторону, но куда там.
   Бенни был в отчаянии, я забросил работу и весь июль провел с ним дома. Ему требовалась ласка, внимание, помощь. Я и сам ужасно горевал, потому что Элен была мне не только женой и любовницей, но и самым строгим критиком, лучшим другом, единственным человеком, которому я полностью доверял. По ночам, лежа один на нашей кровати, я утыкался лицом в ее подушку, вдыхая слабый запах Элен, и плакал; долгие недели я не мог заставить себя постирать ее наволочку. Но в присутствии Бенни мне удавалось более-менее держать себя в руках и демонстрировать ему пример выдержки, в котором он несомненно нуждался.
   Похорон не было. Элен кремировали, а ее пепел развеяли над морем.
   Месяцем позже, в первое воскресенье августа, когда мы постепенно начали сживаться с неизбежным, сорок или пятьдесят друзей и родственников приехали в наш дом, и мы помянули Элен чисто по-светски, без малейшего намека на религиозность. Собрались во внутреннем дворике у бассейна, и люди по очереди поднимались и рассказывали интересные истории об Элен, о том, какой след оставила она в жизни каждого из них.
   Все это время Бенни находился рядом со мной, потому что я хотел, чтобы он знал, как другие люди любили его мать и каким благотворным было ее влияние не только на нас с ним, но и на наших друзей и близких. Ему было только восемь лет, но, как мне показалось, после этой поминальной службы на сердце у него стало легче. Слушая добрые слова о своей матери, он не мог сдержать слез, но теперь на его лице и в глазах отражалось не только горе, но и гордость за нее. Он улыбался, узнавая о розыгрышах, которые она устраивала своим друзьям, с интересом слушал о сторонах ее жизни, которые до сих пор оставались ему неизвестными. Эти новые впечатления определенно притупляли его горе и помогали ему свыкнуться с утратой.
   Наутро я встал поздно. Пошел искать Бенни и нашел его во дворе, под одной из вишен. Он сидел, подтянув колени к груди и обхватив их руками, смотрел на дальний склон долины, в которой мы жили, но, казалось, заглядывал куда-то далеко-далеко.
   Я присел рядом.
   – Как дела?
   – Нормально.
   Какое-то время мы оба молчали. Над нами мягко шелестели листья. Вишня давно отцвела, но ягоды еще не созрели. День выдался жарким, но вишня дарила нам тень, а следовательно, и прохладу.
   – Папа? – наконец, вырвалось у него.
   – Да?
   – Если ты не возражаешь...
   – Ты о чем?
   – Я знаю, что ты скажешь...
   – Скажу насчет чего?
   – Насчет того, что нет ни рая, ни ангелов и всего такого.
   – Дело не в том, что я скажу, Бенни. Это правда.
   – Ну... все равно, если ты не против, я буду представлять себе, что мама на небесах.
   Даже через месяц после ее смерти его эмоциональное состояние оставляло желать лучшего, и я знал, что пройдут месяцы, а то и годы, прежде чем он полностью придет в себя, поэтому на этот раз я не стал убеждать его в том, что религия – это глупость.
   – Позволь мне подумать пару минут. Хорошо?
   Мы сидели бок о бок, смотрели на другой склон долины, но я знал, что у каждого из нас перед глазами стоит другое. Я видел Элен, какой она была Четвертого июля прошлым летом: в белых шортах и желтой блузке бросала "фрисби" со мной и Бенни, смеялась, смеялась, смеялась. Не знаю, что видел Бенни, но подозреваю, что рай, ангелов в белых одеждах и с нимбами, золотые ступени, ведущие к золотому трону.
   – Она не может вот так уйти, – вырвалось у Бенни. – Они была слишком хорошей, чтобы совсем уйти. Она должна быть... где-то.
   – Все правильно, Бенни. Она есть. Твоя мама находится в тебе. Во-первых, у тебя ее гены. Ты еще не знаешь, что такое гены, но они у тебя есть: ее волосы, ее глаза... Она была хорошим человеком, учила тебя истинным ценностям, а потому ты тоже вырастешь хорошим человеком. Когда-нибудь у тебя будут свои дети, и своими генами твоя мама перейдет в них и в их детей. Твоя мама живет в нашей памяти и в памяти наших друзей. Очень много людей видели от нее только добро, и это добро пусть в малой степени, но облагораживало их. Люди эти и в дальнейшем будут вспоминать ее, благодаря ей будут добрее к другим людям, и ее доброта будет жить и жить.
   Бенни слушал внимательно, но я подозревал, что идея достижения бессмертия через линию крови и мораль еще недоступна его восприятию. Попытался найти слова, чтобы получше растолковать ее.
   Но он заговорил первым.
   – Нет. Доброты недостаточно. Хорошо, конечно, что многие люди будут ее помнить, но этого недостаточно. Она должна где-то быть. Не только память о ней. Она не должна исчезнуть бесследно. Поэтому, если ты не против, я буду считать, что она в раю.
   – Нет, я, конечно, против, Бенни, – я обнял его. – Лучше всего, сынок, смотреть правде в глаза...
   Он покачал головой.
   – Она там, папа. Не может она просто исчезнуть. Она где-то есть. Я знаю. Я знаю, что есть. И она счастлива.
   – Бенни...
   Он встал, поднял голову.
   – Скоро будем есть вишни?
   – Бенни, не переводи разговор на другое. Мы...
   – Можем мы поехать на ленч в ресторан миссис Фостер? Бургеры, жареный картофель, "кока", потом вишневое мороженое?
   – Бенни...
   – Так можем или нет?
   – Конечно. Но...
   – Чур, я за рулем! – закричал он и побежал к гаражу, смеясь над своей шуткой.
   Весь следующий год упорный отказ Бенни признать, что матери больше нет, сначала нервировал меня, потом раздражал, наконец, начал выводить из себя. Каждый вечер, лежа в постели и ожидая, когда придет сон, он говорил с ней и, похоже, твердо знал, что она то слышит. Часто после того, как я укрывал его и, пожелав спокойной ночи, уходил из комнаты, он выскальзывал из-под одеяла, вставал на колени у кровати и молился о том, чтобы его мама была счастлива там, где она сейчас.
   Дважды я случайно слышал его. В других случаях я останавливался за дверью в коридоре и слышал, как он, выждав какое-то время, чтобы дать мне спуститься вниз, обращался к богу, хотя мог знать о боге лишь то, что тайком подсмотрел в телешоу или услышал от друзей в школе.
   Я решил не вмешиваться, полагая, что эта детская вера в бога сама собой сойдет на нет, когда он поймет, что бог никогда ему не ответит. Не получая божественного знака о том, что душа его матери пережила смерть, Бенни начал бы понимать, что о религии ему говорили чистую правду, и вернулся бы в мир здравомыслия, который я для него создал и где терпеливо ждал. Я не хотел говорить ему, что знаю о его молитвах, не хотел высмеивать или отговаривать, потому что понимал: родительский нажим может привести к обратному результату и он еще крепче ухватится за иррациональную мечту о вечной жизни.
   Но прошло четыре месяца, его вечерние беседы с умершей матерью и богом не прекращались, и я больше не мог терпеть молитв, возносимых в моем доме. Пусть слышал я их редко, но знал, что они произносятся, и меня это бесило. Я перешел к решительным действиям. Убеждал, спорил, умолял. Прибегнул к классическому методу кнута и пряника: наказывал за каждое проявление религиозных чувств, вознаграждал за любое антирелигиозное изречение, даже если оно срывалось с его губ неосознанно или я истолковывал его как антирелигиозное. Пряники ему доставались редко, в основном я его наказывал.
   Нет, не порол и не применял мер физического воздействия. Это говорит в мою пользу. Не пытался выбить из него бога, как мои родители вколачивали его в меня.
   После того как все мои старания пошли прахом, я отвел Бенни к доктору Гертону, психоаналитику.
   – Он никак не может примириться со смертью матери, – сказал я Гертону. – Не может это... осознать. Я за него тревожусь.
   После трех сеансов с Бенни на протяжении двух недель доктор Гертон позвонил мне, чтобы сказать, что Бенни больше не надо приезжать к нему.
   – С ним все в порядке, мистер Фаллон. Тревожиться вам не о чем.
   – Но это не так, – возражал я. – Ему нужен психоаналитик. Он по-прежнему не может... осознать, что его мать умерла.
   – Мистер Фаллон, вы упоминали об этом раньше, но я так и не получил ясного объяснения: а в чем, собственно, вы видите свидетельства того, что он не может осознать смерть матери? Что именно вас тревожит?
   – Он молится, – ответил я. – Молит бога о ее безопасности и счастье. И говорит с матерью в полной уверенности, что она его слышит. Говорит с ней каждый вечер.
   – О, мистер Фаллон, если это все, что вас тревожит, ответственно заявляю, что беспокоиться не о чем. Говорить с матерью, молиться за нее, это совершенно нормально и...
   – Каждый вечер! – повторил я.
   – Да хоть десять раз на дню. Действительно, в этом нет никакой аномалии. Говорить с богом о матери и говорить с матерью на небесах... это всего лишь психологический механизм, с помощью которого он постепенно сживается с фактом, что ее больше нет рядом с ним. Это совершенно нормально.
   Боюсь, я закричал:
   – В нашем доме это совершенно ненормально, доктор Гертон. Мы – атеисты!
   Он помолчал, потом вздохнул.
   – Мистер Фаллон, вы должны помнить, что ваш сын – больше, чем ваш сын. Он еще и личность. Маленькая, конечно, но личность. Вы не можете видеть в нем собственность, которую можно лепить по...
   – Я очень уважаю индивидуальность, доктор Гертон. Гораздо больше, чем все эти певцы псалмов, которые ни в грош не ставят людей, превознося своего воображаемого господина на небе.
   На этот раз пауза длилась дольше.
   – Хорошо. Тогда вы, конечно же, понимаете, нет гарантий того, что сын будет исповедовать те же взгляды, что и отец. У него могут быть свои идеи и свои желания. В том числе и по отношению к религии. И в этом ваши позиции со временем могут только отдаляться. Возможно, речь идет не только о психологическом механизме адаптации к смерти матери. Возможно, с этого начинается глубокая вера в бога. Во всяком случае, вы должны быть к этому готовы.
   – Я этого не потерплю, – твердо заявил я.
   Третья пауза стала самой длинной.
   – Мистер Фаллон, мне нет необходимости видеться с Бенни. Я ничем не могу ему помочь, да он и не нуждается в моей помощи. Но, возможно, вам следует подумать о визите к психоаналитику.
   Я бросил трубку.
* * *
   Следующие шесть месяцев Бенни безмерно раздражал, даже изводил меня своими фантазиями о рае. Возможно, он уже не разговаривал с матерью каждый вечер и иногда даже забывал помолиться, но по-прежнему упрямо верил в существование бога и загробной жизни. Когда я говорил об атеизме, проходился по идее бога, старался урезонить его, он лишь отвечал: "Нет, папа, ты не прав" или "Нет, папа, это не так", – а потом уходил от меня или старался сменить тему. Случалось, он просто доводил меня до белого каления. Сначала говорил: "Нет, папа, ты ошибаешься", а потом обнимал, крепко прижимал к себе, говорил, что любит, а в глазах стояли такие грусть и жалость, словно он боялся за меня и чувствовал, что мне надобно указывать путь истинный. Как же я злился! Он был девятилетним мальчишкой – не убеленным сединами гуру!
   В наказание за невыполнение моих желаний я лишал его права смотреть телевизор, когда на дни, когда – на недели. Оставлял "без десерта за обедом, один раз целый месяц не разрешил гулять с друзьями. Ничего не помогало.
   Религия, та самая болезнь, которая превратила моих родителей в суровых незнакомцев, а мое детство – в сплошной кошмар, которая лишила меня лучшего друга, Хола Шина, теперь вновь прокралась в мой дом. И заразила моего сына – самое дорогое, что у меня оставалось. Нет, о какой-либо конкретной религии речь не шла. Бенни не получил формального теологического образования, поэтому его идеи бога и рая не определялись какими-то догмами. На христианство намеки были, но не более того. Его религия базировалась исключительно на детском восприятии, пожалуй, не стоило называть его веру религией, и мне не следовало об этом тревожиться. Но я полностью признавал правоту доктора Гертона: эта самая детская вера с годами могла перерасти в глубокую религиозность. Вирус религии блуждал по моему дому, и я не находил себе места от того, что не мог найти способа избавиться от него.
   Его присутствие ужасало меня. И ужас этот, не мгновенный, какой ассоциируется со взрывом бомбы или крушением самолета, а постоянный, не отпускал меня изо дня в день, из недели в неделю.
   Я знал, что на меня свалилась худшая из всех возможных бед, и этот период стал самым черным в моей жизни.
* * *
   А потом у Бенни обнаружили рак.
   Примерно через два года после смерти Элен, в солнечный февральский день мы пошли в парк к реке пускать змея. Бенни побежал за змеем, отпуская бечеву, и вдруг упал. Поднялся и снова упал. И так несколько раз. Когда я спросил, что случилось, он пожаловался на боль в правой ноге. "Должно быть, потянул вчера, когда лазил с ребятами по деревьям".
   Несколько дней он жаловался на боль в ноге, а когда я предложил поехать к врачу, сказал, что ему стало лучше.
   Но через неделю мы поехали в больницу, сдали анализы и два дня спустя узнали диагноз: рак кости. Слишком запущенный, чтобы ставить вопрос об операции. А вот радиационную и химиотерапию начали незамедлительно.
   Бенни полысел, похудел. Стал таким бледным, что по утрам я боялся смотреть на него. Думал, что с бледностью будет добавляться прозрачность и, превратившись в стекло, он разобьется на мельчайшие осколки у меня на глазах.
   Пять недель спустя ему внезапно полегчало. О ремиссии речь не шла, но самочувствие настолько улучшилось, что Бенни разрешили вернуться домой. Лечение продолжилось, но амбулаторно. Я думаю, улучшение это обусловили не радиация или химические препараты, а желание мальчика в последний раз увидеть вишни в цвету. Конечно же, это улучшение являло собой триумф воли, победу разума над телом.
   За исключением того дня, когда лил дождь, он сидел под цветущими кронами, наблюдая за возней воробьев, прилетавших из леса на нашу лужайку. Сидел он не на складном деревянном стуле, а в большом удобном кресле, положив ноги на специальную скамеечку, худенький и бледный.
   Мы играли в карты и шашки, но обычно он быстро уставал, поэтому большую часть времени просто сидели. Говорили о прошлом, вспоминали приятное, благо было чего вспомнить, но часто просто молчали. И в молчании этом не было неловкости. Меланхолия – да, присутствовала, но не неловкость.
   Ни разу Бенни не завел разговор о боге, ангелах-хранителях, рае. Я знал, он по-прежнему верил в то, что душа Элен пережила смерть тела и отправилась в другой, лучший мир. Но он ничего об этом не говорил и не высказывал надежды, что и ему найдется место в загробной жизни. Я уверен, что он избегал этой темы из уважения ко мне. Не хотел, чтобы в эти последние дни в наших отношениях возникла напряженность.
   Я навсегда останусь благодарен ему за то, что он не стал подвергать меня такому испытанию. Боюсь, я бы предпринял попытку заставить Бенни вернуться к рационализму даже в его последние дни, в чем потом наверняка бы корил себя.
   Дома он провел девять дней, а потом, из-за резкого ухудшения состояния, вернулся в больницу. Я поместил его в двухместную палату. Одна кровать предназначалась для него, вторая – для меня.
   Раковые клетки мигрировали в печень: там обнаружили опухоль. После операции ему стало лучше, появилась надежда, но быстро потухла.
   Рак проник в лимфатическую систему, в селезенку, всюду.
   Состояние Бенни улучшалось, ухудшалось, улучшалось и снова ухудшалось. Степень улучшения уменьшалась, периоды ухудшения растягивались.
   Я был богат, умен, талантлив. Знаменитый архитектор. Но я ничем не мог помочь своему сыну. Никогда раньше я не чувствовал себя таким маленьким, таким беспомощным.
   Но, по крайнем мере, я мог оставаться сильным для Бенни. В его присутствии всегда держал себя в руках. Не позволял видеть мои слезы, хотя плакал по ночам, сжавшись в комок, превратившись в испуганного ребенка, когда сын забывался беспокойным, наркотическим сном. Днем же, когда его увозили на процедуры, анализы или операции, я сидел у окна, смотрел в него, но ничего не видел.
   Словно произошла какая-то химическая реакция и мир стал серым, совершенно серым. Я вообще не различал цветов, будто перенесся в черно-белый фильм. Тени стали более четкими, резко очерченными, воздух посерел, пронизанный невидимым туманом. Голоса – и те сливались в какой-то серый фон. Несколько раз я включал телевизор или радио, но музыка лишалась мелодии, превращалась в какофонию звуков. Мой внутренний мир серостью не отличался от внешнего, тот самый туман, пронизавший воздух, затянул и мой мозг.
   Но, даже пребывая в глубинах отчаяния, я не мог сойти с тропы здравомыслия, не мог обратиться к богу за помощью, не мог проклинать бога за мучения, которые он доставлял невинному ребенку. У меня не возникло даже мысли о том, чтобы обратиться за советом к священнику или к духовным врачевателям.
   Я держался.
   Если бы я дал слабину и начал искать утешения в суевериях, никто бы меня не осудил. Менее чем за два года я разошелся с лучшим другом, потерял жену в автомобильной аварии, а теперь мой сын умирал от рака. Иногда случается слышать о людях, которые попадают в такую же полосу неудач, или читать о них в газетах, и, что самое странное, они всегда говорят о том, как они пришли к богу со своими бедами и нашли успокоение в вере. Такие рассказы или статьи всегда повергают в грусть и вызывают сострадание, и ты поневоле прощаешь им их бессмысленную религиозную сентиментальность. Разумеется, о них сразу же забываешь, потому что знаешь, что аналогичная беда может свалиться и на тебя, а думать о таком, конечно же, не хочется. Теперь же мне приходилось не думать, а переживать такую трагедию, но в жизни я не поступился своими принципами.
   Я заглянул в пропасть и принял ее как неизбежное.
   После долгой, отчаянной и мучительной борьбы с раком Бенни умер в одну из августовских ночей. Двумя днями раньше его поместили в палату интенсивной терапии, где мне разрешали сидеть рядом с ним по пятнадцать минут каждые два часа. В последнюю ночь, однако, мне позволили оставаться у кровати Бенни несколько часов, потому что знали, что долго он не протянет.
   Игла капельницы торчала из вены левой руки. Нос закрывал респиратор. Бенни подсоединили к электрокардиографу, и зеленая точка выписывала на дисплее монитора кривую линию. Каждый удар сердца сопровождался пиканьем. Иногда на три-четыре минуты ровное пиканье сменялось хаотичным.
   Я держал сына за руку. Я убирал мокрые от пота волосы с его лба. Я укрывал его до подбородка, когда он дрожал от холода, и откидывал одеяло, когда холод сменялся жаром.
   Бенни то приходил в сознание, то впадал в кому. Когда приходил, не всегда говорил связно.
   – Папа?
   – Да, Бенни?
   – Это ты?
   – Это я.
   – Где я?
   – В кровати. Все хорошо. Я здесь, Бенни.
   – Ужин готов?
   – Еще нет.
   – Я бы хотел бургер и жареный картофель.
   – Как скажешь.
   – Где мои туфли?
   – Сегодня туфли тебе не понадобятся, Бенни.
   – Я думал, мы пойдем погулять.
   – Не сегодня.
   – Понятно.
   Тут он вздыхал и проваливался в небытие.
   За окном шел дождь. Капли расплющивались на стекле и стекали вниз. Дождь только прибавил серости окружающему миру.
   Ближе к полуночи Бенни вновь очнулся и на этот раз точно знал, где он, кто я такой и что происходит. Повернул ко мне голову и улыбнулся. Попытался поднять руку, но от слабости у него ничего не вышло. Не смог поднять и голову.
   Я встал со стула, шагнул к кровати, взял его за руку.
   – Все эти провода... – сказал я. – Я думаю, они хотят превратить тебя в робота.
   – Со мной все будет хорошо, – говорил он едва слышно, но в голосе звучала непоколебимая уверенность.
   – Хочешь пососать кубик льда?
   – Нет. Я хочу...
   – Что? Все, что скажешь, Бенни.
   – Я боюсь, папа.
   У меня перехватило горло, и я испугался, что сломаюсь прямо здесь, у него на глазах, хотя все последние недели держался, как мог. Но мне удалось шумно сглотнуть.
   – Не бойся, Бенни. Я с тобой. Не...
   – Нет, – он прервал меня. – Я боюсь... не за себя. Я боюсь... за тебя.
   Я думал, что он опять в забытьи, и не знал, что на это сказать.
   Но его следующие слова показали, что он в сознании:
   – Я хочу, чтобы мы все... снова были вместе... как перед тем... до смерти мамы... когда-нибудь вновь оказались вместе. Но я боюсь, что ты... не сможешь... нас найти.
   Так больно вспоминать остальное. Я слишком уж крепко держался за атеизм и не смог сказать сыну невинную ложь, чтобы облегчить ему последние минуты. Если я пообещал ему поверить в существование загробной жизни, если в сказал, что буду искать его в последующем мире, он бы ушел из этого более счастливым. Элен не ошиблась, говоря, что атеизм стал для меня навязчивой идеей. Я просто держал Бенни за руку, сглатывал слезы и улыбался ему.
   – Если ты не веришь, что сможешь нас найти... тогда, возможно, ты нас и не найдешь.
   – Все будет хорошо, Бенни, – успокаивающе ответил я. Поцеловал в лоб, в левую щеку, прижался лицом к его лицу, чтобы любовью компенсировать обещание, которое не мог ему дать.
   – Папа... если только... ты будешь нас искать?
   – Все будет хорошо, Бенни.
   – ...пожалуйста, поищи нас...
   – Я люблю тебя, Бенни. Люблю всем сердцем.
   – ...если ты будешь нас искать... ты нас найдешь...
   – Я люблю тебя, люблю тебя, Бенни.
   – ...не будешь искать... не найдешь...
   – Бенни, Бенни...
   Серый свет палаты интенсивной терапии упал на серые простыни и серое лицо моего сына.
   Серый дождь струился по серому окну.
   Он умер, когда я держал его за руку.
   И мир тут же обрел цвета. Яркие цвета, слишком яркие, слепящие. Вот и карие, уже невидящие глаза Бенни стали самыми карими, самыми прекрасными глазами, которые мне доводилось видеть. И светло-синие стены палаты, казалось, не из штукатурки, а из воды, будто я попал в бурное море. Зеленая точка на дисплее, вычерчивающая прямую линию, ярко сияла, ловя мой взгляд. Синие водные стены надвинулись на меня. Я услышал торопливые шаги: медсестры и дежурный врач бежали к палате, отреагировав на показания телеметрии. Но до того, как они переступили порог, меня захлестнуло синей приливной волной, унесло в синие глубины.
* * *
   Я ликвидировал свою фирму. Прекратил переговоры о новых проектах. Те, над которыми уже работал, быстренько передал другим архитектурным компаниям, разумеется, тем, что могли полностью справиться с заданием ничуть не хуже меня. Все мои подчиненные получили более чем щедрое выходное пособие, большинству я помог устроиться на новую работу.
   Все свое состояние я перевел в казначейские сертификаты и консервативные ценные бумаги, то есть инвестиции, которые не требовали постоянного контроля. Перед искушением продать дом я устоял, просто закрыл его и нанял сторожа, чтобы приглядывал за ним во время моего отсутствия.
   Значительно позже Хола Шина я пришел к выводу, что и одно здание, спроектированное человеком, не стоит усилий, затрачиваемых на его возведение. Даже величайшие сооружения из камня и стали лишь щекотали честолюбие, но, по большому счету, не могли оставить следа в истории. И если смотреть на ситуацию в контексте бескрайней холодной вселенной с триллионами звезд, светящих на десятки триллионов планет, даже пирамиды казались такими же хрупкими, как оригами. В темном свете смерти и энтропии даже героические усилия и гениальные решения казались сущими пустяками.
   И взаимоотношения с родственниками и друзьями обладали не большей прочностью, чем хрупкие человеческие монументы из камня. Я как-то сказал Бенни, что мы живем в памяти, в генах, в доброте, которую наша доброта пробуждает в других. Но теперь все это представлялось мне таким же иллюзорным, как струйки дыма на резком ветру.
   Но, в отличие от Хола Шина, я не стал искать утешения в религии. Никакие удары не могли пробить брешь в моей навязчивой идее.
   Я думал, что религиозная мания – самый страшный ужас, какой может выпасть на долю человека, но теперь понял, что есть ужас и пострашнее: ужас атеиста, не способного поверить в бога, который уже не верит в важность человеческой жизни, а потому ничего не находит ни в красоте, ни в удовольствии, ни в добрых делах.
   Ту осень я провел на Бермудах. Купил шестидесятишестифутовую яхту с мощным двигателем, научился ею управлять. В одиночку отправился в плавание по Карибскому морю, посещал остров за островом. Иногда на малой скорости сутками плыл куда глаза глядят. Потом, охваченный внезапным желанием не терять времени, поспеть куда-то, мчался через бескрайние просторы, как будто боялся опоздать.
   Устав от Карибского моря, я отправился в Бразилию, но Рио наскучил мне через несколько дней. Я стал богатым туристом, кочующим по пятизвездочным отелям, перелетающим из одного конца света в другой. Побывал в Гонконге, Сингапуре, Стамбуле, Париже, Афинах, Каире, Нью-Йорке, Лас-Вегасе, Акапулько, Токио, Сан-Франциско. Искал что-то такое, ради чего стоило жить, хотя подсознательно понимал, что искомого мне не найти.
   Несколько дней думал, что смогу посвятить жизнь азартным играм. В случайном разбросе карт, во вращении рулетки я увидел странную, необузданную волю судьбы. Я подумал, что, плывя по реке случайности, окажусь в гармонии с бессмысленностью и хаосом вселенной и, таким образом, обрету покой. В течение недели я выигрывал и терял состояния, но, наконец, отошел от игорных столов, лишившись ста тысяч долларов. То была малая толика миллионов, которые я мог потратить, но за эти несколько дней я понял: никакой хаос случайности выбора не может заставить забыть о конечности жизни и творений рук человеческих.
   Весной я вернулся домой, чтобы умереть. Не знаю, хотел ли я покончить с собой. Или, потеряв желание жить, возможно, верил, что смогу лечь в знакомом месте и сдаться смерти без необходимости накладывать на себя руки. Я еще не мог сказать, как я умру, но знал, что смерть – моя цель.
   Дом в округе Бакс переполняли болезненные воспоминания об Элен и Бенни, а когда я прошел на кухню, выглянул в окно и увидел вишни, сердце мне сжало, как клещами. Деревья цвели, зеленые листочки едва проглядывали сквозь бело-розовое облако лепестков.
   Бенни и я больше всего любили вишни в цвету, и я чуть не застонал от горя. Привалился к стене, не в силах даже дышать, из глаз покатились слезы.
   Какое-то время спустя вышел из дома, постоял под деревьями, глядя на усыпанные цветами ветви. Бенни умер девятью месяцами раньше, но деревья, которые он любил, цвели, как и прежде, а потому, уж не знаю, что подвело меня к этому выводу, их цветение означало, что какая-то часть Бенни продолжала жить. Я изо всех сил старался понять эту безумную идею... и внезапно все лепестки опали. Не несколько. Не сотня. В течение минуты все до единого лепестки попадали на землю. Я не верил своим глазам. Лепестки валили так же густо, как снег в буран. Раньше я ничего такого не видел. Лепестки цветков вишни не опадают тысячами, одновременно, в безветренный день.
   Когда феноменальное явление закончилось, я собрал лепестки с плеч и волос. Пристально разглядел их. Они не скукожились, не завяли, ничем не заболели.
   Я поднял голову.
   На обоих деревьях не осталось ни одного цветка.
   Сердце у меня гулко забилось.
   Вокруг моих ног поднявшийся легкий западный ветерок начал шевелить опавшие лепестки.
   – Нет, – вырвалось у меня, и в голосе слышался такой испуг, словно я не смел признаться даже себе, кому я говорил нет.
   Я отвернулся от деревьев и побежал в дом. На ходу последние лепестки свалились с моих волос и одежды.
   В библиотеке, доставая из бара бутылку "Джека Дэниелса", я понял, что все еще сжимаю лепестки в кулаке. Бросил их на ковер, вытер ладонь о брюки, словно прикасался к чему-то грязному.
   Поднялся в спальню с бутылкой и пил до потери сознания, отказываясь признать причину, заставившую меня напиться. Говорил себе, что она не имеет ничего общего с вишнями, что я пью, стараясь забыть несчастья последних лет.
   Атеизм действительно стал для меня навязчивой идеей, отбросить которую не было никакой возможности.
* * *
   Я проспал одиннадцать часов и проснулся с больной головой. Выпил две таблетки аспирина, постоял под обжигающе горячей водой пятнадцать минут, потом минуту под холодной, энергично растерся, выпил еще две таблетки аспирина и спустился на кухню, чтобы сварить кофе.
   Через окно над раковиной увидел вишневые деревья. Зеленые листочки едва проглядывали сквозь бело-розовое облако лепестков.
   "Галлюцинация", – с облегчением подумал я. Вчерашняя пурга из лепестков была галлюцинацией.
   Выбежал во двор, внимательно осмотрел зеленую траву под деревьями. Обнаружил лишь несколько лепестков, сорванных ветром.
   С облегчением, но где-то разочарованный вернулся на кухню. Сварил кофе. Налил чашку. И тут вспомнил про лепестки, которые бросил на пол в библиотеке.
   Выпил две чашки кофе, прежде чем набрался мужества и заставил себя пойти в библиотеку. Лепестки лежали там, где я их и бросил – пожелтевшие, скукожившиеся. Я их поднял, сжал руку в кулак.
   "Нет, – сказал я себе, – ты не должен верить в Христа, в Бога-Отца или какого-то бестелесного Святого духа.
   Религия – это болезнь.
   Нет, нет, ты не должен верить в эти глупые ритуалы, в догмы и доктрины. Фактически, ты не должен верить в бога, чтобы признавать существование загробной жизни.
   Иррационально, нелогично.
   Нет, подожди, подумай об этом. Так ли невозможно, что жизнь после жизни совершенно естественна, что в этом нет ничего божественного, это явление природы? Гусеница проживает одну жизнь, потом трансформируется и живет снова уже как бабочка. Тогда, черт побери, почему не предположить, что наши тела – это гусеницы, а души улетают в другую реальность после того, как более не могут использовать тела? По сути, та же трансформация, что и у гусеницы, только более высокого порядка".
   Медленно, со страхом, но и с надеждой, я прошел через дом, вышел из двери черного хода, направился к вишням. Встал под ними, разжал кулак, открыв лепестки, оставшиеся от вчерашней пурги.
   – Бенни? – с благоговейным трепетом позвал я.
   И лепестки снова начали падать. С обеих деревьев – бело-розовые, лениво кружась, на траву, на мои волосы, одежду.
   Я застыл, как изваяние.
   – Бенни? Бенни?
   В минуту землю укутало белое покрывало, ни одного лепестка не осталось на ветвях.
   Я рассмеялся. Нервным смехом, который мог перейти в маниакальный хохот. Я не контролировал себя.
   Заговорил вслух, уже не знаю, почему: "Я боюсь. О дерьмо, как я боюсь".
   Лепестки начали подниматься с травы. Не несколько – все. Вернулись на ветки, с которых только что упали. Тот же снегопад, только в обратном направлении. Нежные лепестки гладили мне лицо.
   Я вновь рассмеялся, смеялся и смеялся, но страх быстро сходил на нет, смех становился веселым, радостным.
   Через минуту бело-розовое облако окутало вишни.
   Я чувствовал, что Бенни не внутри одного из деревьев. Феномен, с которым я столкнулся, служил подтверждением языческих верований не больше, чем христианства. Но он где-то был. Он не ушел навсегда. Он где-то был и, когда пришло бы мое время уйти туда, где сейчас находились он и Элен, от меня требовалось лишь верить, что их можно найти, и тогда я бы точно их нашел.
   Скорлупа моей навязчивой идеи треснула с таким грохотом, что его, должно быть, услышали в Китае.
   В голову вдруг пришла цитата из Герберта Уэллса. Я всегда восхищался его книгами, но самыми жизненными, пожалуй, были написанные им слова, которые я вспомнил, стоя под вишнями: "Прошлое – это начало начал, и все, что есть и было – сумерки зари".
   Он, разумеется, писал об истории и о долгом будущем, которое ожидает человечество, но эта мысль соотносилась со смертью и загадочным воскресением, которое следовало за ней. Человек мог прожить сотню лет, но его длинная жизнь являлась лишь сумерками зари.
   – Бенни, – прошептал я. – О Бенни.
   Но лепестки больше не падали, и в последующие годы я больше не получал никаких знаков свыше. Да я в них больше и не нуждался.
   С того самого дня я знал, что смерть – это не конец, и я, умерев и воскреснув, соединюсь с Элен и Бенни.
   А как же бог? Он существует? Не знаю. Хотя я уже десять лет верю в загробную жизнь, в церковь так и не хожу. Но если после смерти попаду в какую-то другую реальность и найду, что он ждет меня, не удивлюсь и приду в его объятия радостный и счастливый, потому что там меня ждет встреча с Элен и Бенни.